Проворовавшийся прапорщик Игнатьев сидел на жестких, отполированных спинами нарушителей дисциплины нарах в камере-одиночке гарнизонной гауптвахты. Уже шестой день сидел. И с ностальгией вспоминал свой уютный снарядный склад. Где так хорошо было расположиться в каптерке подле кипящего кипятильничка и вскрытой банки тушенки. Эффектно сидя на табуретке, сделанной из пустой гильзы от крупнокалиберного снаряда.

И чего не жилось? Приторговывал бы себе помаленьку облюбованными местным населением снарядными ящиками и краской. Так нет, потянуло на бом шее. Идиот. Теперь того и гляди подведут под трибунал И прости-прощай, зеленка-кормилица с портупеей через плечо. Здравствуй, черная телага с номером над левым карманом и того же цвета кепи на макушке Здравствуй, зона. Там даже эти нары раем покажутся.

Жалко прапора. Сгорел прапор. Как тот кумулятивный снаряд.

Правда, с другой стороны, прямых доказательств у них нет. Вообще ничего нет, кроме недостачи, которую он не успел вовремя замазать. Но есть желание посадить. Чтобы поднять процент раскрываемости. Хорошо его коллегам, которые на продуктах сидят. Или вещевом довольствии. Там всегда недостачу на крыс списать можно. Или пожар. А у него даже пожара быть не может. Потому что он от того пожара убежать не успеет.

В замке загремели ключи.

— Давай шагай! — раздался грубый голос надзирателя.

— Куда шагай?

— Куда видишь, шагай.

— Не пойду. Без прокурора не пойду! Короткий удар чего-то твердого в дверь.

— Руки!

— Ишь, нежный какой.

Дверь с лязгом отворилась. И в камеру влетел заключенный. Так влетел, что остановился, лишь уперевшись в противоположную стену.

— Козлы! С ключами! — заорал он.

— Не возникай. А то еще раз споткнешься, упредил надзиратель, захлопывая дверь.

— Выйду на волю, всем хари начищу — пообещал вновь прибывший нарушитель дисциплины. — У меня память на хари феноменальная.

— Да ладно ты. Он-то при чем?

— Да они при том! — и, словно впервые увидев сокамерникa протянул руку. — Гена. Балашов. А ты?

— Прапорщик Игнатьев. То есть я хотел сказать, Саша.

— За что, упекли, Сашок?

Прапорщик пожал плечами.

— За что посадили?

— За недостачу.

— Шинели налево сплавлял?

— Ничего я не сплавлял. Я снарядами заведоваал. А тут вдруг недостача.

— Не повезло. Со снарядов какой навар. Кроме головной боли. Вот кабы на тушенке. Или на худой конец на патронах... А шьют что?

— Продажу.

— Чего продажу?

— Того, что имел. Снарядов.

— Они что, с ума съехали? Кому снаряды нужны?

— Я им то же самое говорю. А они знай себе талдычат — кому реализовывал...

— А ты что, действительно реализовывал?

— Да нет, конечно.

— Жаль.

— Почему жаль?

— А я знаю, где в одном месте боеприпасы бесхозные. Штабелями. Просто не думал, что они кому-нибудь могут быть нужны.

— Какие боеприпасы?

— Разные. Какие только можно представить. Бери не хочу... А тебе я так скажу, ни хрена они против тебя не сделают. Кишка тонка. Улик нет, свидетелей нет, денег нет. Я думаю, они даже дела не начнут. Так, постращают, поизголяются и отпустят. Уволить, конечно, уволят, а больше ничего.

— Не отпустят. Прокурор оказал: не отпустят.

— Прокурор сказал? Ну, значит, ты под кампанию попал. Борьбы за сохранность военного имущества. Или еще какую-нибудь. Тогда засудят. Для примера другим. Тогда, пока не поздно, следователю надо в лапу дать.

— Чего дать?

— Денег дать. Чтобы он следствие рассыпал. Ему это — раз плюнуть. Тем более в твоем случае. Где все белыми нитками.

— Чтобы дать — надо иметь.

— Продай что-нибудь.

— Как я могу что-нибудь продать, когда я здесь сижу.

— Тоже верно. Ладно, не дрейфь, придумаем что-нибудь. Твое дело — плюнуть и растереть. Не то что мое.

— А тебя за что?

— Я дочь командира изнасиловал.

— Да ну?!

— А кто ее, проститутку, не насиловал? Разве только третий взвод. Потому что он постоянно в командировке. А козла отпущения решили сделать из меня.

— Почему из тебя?

— Потому что папаша узнал, что она беременна. И ухватил за зад первого попавшегося, который в это время на ней лежал.

— И что?

— А ничего. Сказал — или женись, или под трибунал!

— А ты?

— Лучше под трибунал! Я что, самоубийца, всю жизнь под ее папашей ходить? Там знаешь какое семейство? Лучше пять лет дисбата. В большеземельной тундре.

— Не повезло.

— Это точно. Тем более еще этот сын полка.

— А может — дочь полка?

— Может, и дочь. Один хрен — коллективное творчество...

Сокамерники замолчали. И снова заговорили только на второй день.

— Слушай, а ты верно ничего на сторону не продавал?

— Да верно.

— Жаль.

— Отчего жаль?

— Кабы продавал, ты на них наехать мог. Мол, так и так, если с нар не вытянете, настучу на всех. Чтобы по справедливости. Чтобы одному за всю компанию лямку не тянуть. А что, свободно! Кто захочет перед прокурором светиться? Вот тебе и деньги для следователя. Жалко, что ты не продавал.

— Вообще-то маленько продавал.

— Да ну? Кому?

— Да сам не знаю кому. Приезжал тут один. Просил. Я отдал несколько снарядов.

— Зачем они ему?

— Черт знает. Сказал, что комендором служил. Что под Новый год по пьяни салют решил устроить. Бабахнул из главного калибра в божий свет. Салют ему в принципе простили. Но требуют возместить расход снарядов. Говорят, выроди и скажи, что нашел. Вот он и нашел.

— Поди, заливает комендор?

— Может быть. Но он что сказал, то я и повторил.

— Нет, комендор в этом деле не помощник. Ему продали, он купил. И обратно в армию вернул. То есть откуда взял, туда и положил. Тут криминала нет. И денег нет. Вот кабы он их на сторону толкнул. Или кто-нибудь другой. Эти были бы заинтересованы. Эти бы землю рыли.

— Был такой.

— Ну?! Тоже салют надумал бабахнуть?

— Нет. Этот не салют. Только между нами.

— Какой базар?! Ни одна душа! Что я, ударник, что ли?

— Какой ударник?

— Который стучит. По барабану.

— Короче, пришел ко мне один мужик. Гражданский. Плюгавенький такой. С трехдюймовый снаряд без взрывателя. И говорит — ты, что ли, складом снарядов заведуешь?